Является ли «Дракон» Е. Шварца антисоветской сказкой?

Судьба самых «взрослых» сказок Евгения Шварца была не менее драматична, чем судьба их героев. Уже «Голый король» был запрещен после первой постановки. Но настоящие страсти разгорелись вокруг следующих пьес Шварца и Акимова — «Тень» и «Дракон».

Е. Шварц: «Правдоподобием не связан, а правды больше».

Хотя Шварц позднее и выступил против поиска аллегорий и подтекстов в своих сказках, подтексты стали вычитывать сразу и, как обычно, совсем не там, где предполагал автор. Думаю, что если бы Евгению Львовичу в то время сказали, что на самом деле он не просто сказочник, а «борец» против советской системы, это бы его не только удивило, но и по-настоящему напугало. Никаких особенно крамольных мыслей по поводу советского строя Шварц, судя по дневникам и воспоминаниям, не имел, товарища Сталина, как и многие в то время, считал великой и уважаемой личностью. Конечно, он не мог не замечать, как куда-то «исчезают» его друзья и знакомые — Олейников, Хармс, Заболоцкий, но, как и многие, считал это каким-то дьявольским недоразумением, страшной ошибкой, связанной с «негодяями», затесавшимися во власть. Свое отношение к этому Шварц выразил в меткой фразе, сказанной в кругу друзей по поводу очередных перестановок в верхних эшелонах: «А вы, друзья, как ни садитесь, только нас не сажайте».

Никакого антисоветского «шифра» писатель в свои сказки не закладывал. Смешно, но даже там, где аллегории были, по мнению Шварца, ясны, власти вычитывали что-то совершенно другое. Или не другое?

В тревожном 1940 году состоялась постановка пьесы «Тень», где Шварц воспользовался сюжетной завязкой еще одной сказки Андерсена о том, как человек и его тень поменялись местами. Некие чиновники от искусства попытались ее запретить из-за слишком смелой сатиры. Акимову пришлось даже оправдываться, что Доктор из «Тени» не имеет никакого отношения к советским врачам, а Цезарь Борджиа — к Союзу писателей. Режиссер объяснял, что пьеса создана для борьбы «с пережитками капитализма», что она показывает «конфликт творческого начала с паразитическим». И действительно, читая «Тень» непредвзято, чувствуешь, насколько именно эта сказка Шварца актуальна для времени, в котором мы живем. Бесстыдная продажная пресса, кичащаяся своим откровенным бесстыдством («Я подслушивал. Вам нравится моя откровенность?»), равнодушные сытые «служители муз», тесно связанные с преступным миром и торгашами, стоящими у власти. И вся эта «кунсткамера» высокомерно называет себя «элитой», «настоящими людьми»…

«Доктор. Сытость в острой форме внезапно овладевает даже достойными людьми. Человек честным путем заработал много денег. И вдруг у него появляется зловещий симптом: особый, беспокойный, голодный взгляд обеспеченного человека. Тут ему и конец. Отныне он бесплоден, слеп и жесток».

И вот в эту сытую разложившуюся «элиту» проникает наглый новичок, а на самом деле просто Тень, сбежавшая от Ученого. «Элита» пытается использовать его в своих целях, но «выскочка» сам использует их, чтобы стать единоправным диктатором, взяв в жены безвольную разочарованную во всем принцессу (этакая легитимность власти). Что это напоминает, если учесть год создания пьесы? Конечно же, приход к власти Гитлера, поддержанный капиталистами и бюргерами, которые в результате сами попали под его безраздельную власть.

«Тень», наверное, одна из самых мрачных сказок Шварца, в которой показано, как цинизм, сытость и равнодушие разлагают души даже не окончательно испорченных людей. И Доктор, и Юлия Джули иногда вполне искренне хотят помочь Ученому. В отличие от жертв следующей пьесы «Дракон», они прекрасно все понимают, но… боятся. Боятся потерять даже минимум — свои привилегии, боятся, что Ученый проиграет.

И Ученый проигрывает — его казнят. Но казня оригинал, Тень сама лишается головы, потому что, уничтожая все лучшее, власть в результате уничтожает саму себя.

Если «Тень» повествовала о «сытых душах» элиты, то следующая пьеса Шварца — «Дракон» — говорила о более страшном — «перекроенных душах» всего народа.

Сюжет сказки классичен. Странствующий рыцарь Ланцелот забредает в город, находящийся под четырехсотлетним владычеством Дракона, которому жители каждый год отдают в жены самых красивых девушек (они быстро погибают «от омерзения»). Рыцарь готов вызвать Дракона на поединок. Но что это? Его начинают отговаривать не только «лучшие люди города», но и сама Эльза. Оказывается, люди привыкли жить с Драконом, мало того — они не представляют, как будут жить без Дракона («…единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного»). Как и в «Тени», даже сочувствующие Ланцелоту горожане не могут открыто выступить против Дракона — очень уж сильно они его боятся и даже по-своему «любят». Ланцелот оказывается практически один, его помощь вроде бы никому и не нужна.

Тем не менее, и в самом городе находятся своеобразные «партизаны-подпольщики», которые давно ждали героя, и которому они вручают волшебное оружие (официально же горожане «вооружают» Ланцелота тазиком, подносиком и справкой о том, что «копье находится в ремонте»). В конце концов Дракон повержен, а полуживой Ланцелот куда-то пропадает (считается, что он умер). Но, уничтожив внешнее зло, рыцарь не уничтожил зло внутреннее, не вылечил души, искалеченные Драконом. Поэтому, когда выздоровевший Ланцелот возвращается в город, он видит, что ничего не изменилось, теперь властителем стал «выздоровевший» Бургомистр. Именно его считают победителем Дракона и отдают в жены Эльзу. Вот тут-то Ланцелот понимает, что истребить причину зла мало, надо искоренить и его последствия.

Судьба постановки «Дракона» начиналась вполне счастливо. Все аллегории казались авторам ясными. Все официальные инстанции пьесу утвердили фактически без правок. В 1944 году в Москве Театр Комедии впервые показывает «Дракона» на сцене. После чего испуганный председатель Комитета по делам искусств Б. Храпченко говорит, что ТАКОЕ показывать советскому народу негоже. Акимов, Шварц и их друзья (Н. Погодин, И. Эренбург, С. Образцов) спасали пьесу как могли, объясняли, что Ланцелот — это советский народ, Дракон — фашизм (чего только стоит одна фраза Дракона: «Когда я начну — не скажу. Настоящая война начинается вдруг»), а Бургомистр — США, которые за счет СССР пытаются примазаться к победе над Драконом.

Тогда Шварца стали убеждать переделать пьесу так, чтобы все было ясно — где СССР, где США. Переделывать Шварц ничего не стал (это просто бы убило сказку), и «Дракона» однозначно запретили.

И. Эренбург: «Евгений Львович шутя говорил: «Знаете, почему запретили «Дракона»? Освобождает город некий Ланцелот, который заверяет, что он дальний родственник знаменитого рыцаря, возлюбленного королевы Геньевры. Вот, если бы вместо него я показал бы Тита Зяблика, дальнего родственника Алеши Поповича, все было бы легче…».

В 1944 году вышла даже рецензия с красноречивым заголовком «Вредная сказка». В результате чиновники-перестраховщики сами подложили себе свинью, сами дали заподозрить себя в «грехах», осуждаемых в «Драконе», сами присвоили пьесе титул «неугодной сказки». Как говорил О. Уайльд, «Калибан узрел себя в зеркале и разозлился». С развенчанием «культа личности» у советской интеллигенции отныне не возникало сомнений по поводу, кто такой Дракон. Акценты сказки сместились на противоположные. То, что пугало чиновников, отныне стало постулатом для антисталински настроенного поколения. Недаром возобновленная в 1962 году постановка «Дракона» вызвала у зрителей теперь уже вполне ожидаемые ассоциации и снова была запрещена. Если бы Шварц узнал о подобном восприятии, он бы весьма удивился.

Р. Фрумкина: «…На другой день после посещения Хрущевым знаменитой выставки в Манеже мы с мужем были на утреннем спектакле в студенческом театре МГУ на Никитской. Давали «Дракона» Шварца. В антракте вся публика осталась на местах, шурша свежими газетами. У меня было острое ощущение, что когда мы выйдем, нас уже будет поджидать вереница закрытых фургонов с надписями «Хлеб».

Вот, собственно, и все, чего добились власти своими запретами. Однако, просто сказать, что подобные ассоциации возникли у зрителей на пустом месте, было бы не совсем верным. Сказки Шварца, как и любые настоящие талантливые произведения искусства, касаются вечных проблем и ценностей. Да, Шварц многое приблизил к нам: его персонажи говорят как обычные люди, их характеры — это (часто более резко очерченные) характеры обычных людей, которых мы встречаем в жизни. Но сама схема сказки, сами проблемы, поднимаемые в ней, не принадлежат конкретной эпохе или стране. И каждый волен находить в ней то, что близко именно ему, именно здесь, именно сейчас. Ведь лесть остается лестью, жестокая власть — жестокой властью, ложь — ложью.

В 1940-х годах народ мог увидеть в Драконе и Бургомистре — Гитлера и Запад, в 1960-х — Сталина и Хрущева. А в конце 1980-х Марк Захаров в своем фильме «Убить дракона» придал Бургомистру явные черты Брежнева. Дракона он вообще показал в трех обличьях — милитаризованном, шоуменском и экзотично-самурайском, а особый упор сделал на погромах, которые устроил народ после избавления от Дракона под радостные возгласы «Свобода!». Но ни в коем случае нельзя забывать, что эти сказки не о Сталине или Гитлере, эти сказки — о нас. Место Дракона, горожан, Тени или Министра-администратора всегда вакантно для того, кто скажет «все люди — свиньи», «нас так учили» или что «единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного».