Как граф Хвостов стал «королем графоманов»? Часть 3

Поэт

Д. И. Хвостов: «Пучкова, исполнять приятелей желанье Давно ты ведаешь, что я всегда готов; И с берегов Кубры пишу тебе посланье; Но что представлю в нём? Нет мыслей, ни стихов. Мне, спутнику дождя, с починенной коляской Мысль к мысли подвести, угладить рифмы тряско: Там горы, там песок, а там в болоте вязко, И недосуг ловить замысловатых слов».

Конечно же, представление о «комичности» стихов Хвостова было несколько преувеличено его современниками. Среди множества творений графа попадались и вполне пристойные. И еще: для того, чтобы понять, почему возник «шутовской ореол» Хвостова, надо иметь в виду, что граф был ярым защитником отживающих традиций классицизма от новаторства (а в то время таким новатором был Пушкин!). Говоря словами Ю. Тынянова, «он расплачивался за державинский XVIII век».

Например, свои басни («Притчи», как называл их Хвостов) он противопоставлял басням Дмитриева и Крылова. Граф считал, что басня должна вернуться к своему архаическому «эзоповскому» смыслу. Это означало простоту языка, ясность морали, отсутствие поэтических украшений.

Несмотря на такой подход, язык «Притч» Хвостова был тяжеловесен и замысловат. При этом в нем нарушались все мыслимые и немыслимые законы природы. Именно эти нелепицы и приводили поэтических коллег в «восхищение». В стихах Хвостова зубастые голубки перегрызают сети, осел лезет на дерево, цепляясь… когтями, «льстец вьется жабою», «змея, в тени дерев (!) пируя, питает скрытно умысл злой», уж становится на колени и т. д.

А. Измайлов, эпиграмма на Хвостовские «Притчи»: «Хвастон наш фабулист примерный: Нет в баснях у него искусства, пышных слов, А сколько простоты! Вот в них-то совершенный Язык скотов!».

П. А. Вяземский: «Хвостов где-то сказал: „Зимой весну являет лето“. Вот календарная загадка! Впрочем, у доброго Хвостова такого рода диковинки были не аномалии, не уклонения, а совершенно нормальные и законные явления».

М. Дмитриев: «Его сочинения замечательны не тем, что они плохи: плохими сочинениями нельзя прославиться… А он в Петербурге и в Москве составил себе имя тем, что в его сочинениях сама природа является иногда навыворот…»

Несмотря на то, что в басне «Живописец и наземная куча» Хвостов заявлял:

…Я обращаю к вам усердные советы, Жрецы парнасских дев — поэты. Облагораживать учитеся предметы! Везде изящного пред вами образцы; Не рабственные вы писцы, Но подражатели разумныя природы; Покорны вам земля, и небеса, и воды; Вы призваны греметь народам правду вслух; Умейте смертного возвысить мысли, дух. Поэта в лавровом пишите мне венке, Отнюдь не в колпаке…

Сам он был большой любитель с детской непосредственностью смешивать «высокий» и «низкий» жанры.

Из книги Ю. Тынянова «Пушкин»: «Недавно вышло новое собрание его притч. Василий Львович нарочно купил его. В баснях и притчах граф был наиболее смел. Тотчас устроилась игра: каждый по очереди открывал книгу и, не глядя, указывал пальцем место на странице, которое надлежало прочесть. Начал Блудов, разогнул — открылось: «Суворов мне родня, и я стихи плету. » Блудов сказал: — Полная биография в нескольких словах. Лучше начала сам Василий Львович не мог бы придумать. Все просияли, и охота за стихотворною дичью началась. …Сергею Львовичу попалась баснь «Змея и пила». Самое название было смело. Граф любил сопрягать далекие предметы. Сергею Львовичу особенно понравились первые стихи: «Лежала на столе у слесаря пила, Не ведаю зачем, туда змея пришла. » Он сказал без всякой аффектации фразу, которую недавно слышал, но не вполне понимал: — В глупости его есть нечто высокое. …Тургенев попросил у него книгу, открыл, перевернул страницу и прочел: «Мужик представлен на картине; Благодаря дубине Он льва огромного терзал. » Листнул наугад и снова прочел: «Летят собаки, Пята с пятой. »

Сам Хвостов оправдывал свои несообразности тем, что поэт, мол, не должен слепо следовать разуму, поэтическое вдохновение должно быть вольным. Он писал: «Свободный сильный стих родить/Бесплодны разума горнилы». А когда его обвиняли в том, что ворона в его басне «разевает пасть», граф гордо отвечал: «…Я говорю „И пасть разинула“. Пускай учитель натуральной истории скажет, что у вороны рот или клюв. Пасть только употребляется относительно зверей, но я разумею здесь в переносном смысле широкий рот и рисую неспособность к хорошему пению…».

Впоследствии подобные «комизмы» и «несуразицы» станут настоящей находкой и своеобразным стилистическим методом некоторых поэтов. П. Антокольский вспоминал, как его жена, услышав стихи раннего Заболоцкого, воскликнула: «Да это же капитан Лебядкин!», на что Заболоцкий лишь усмехнулся и добродушно сказал: «Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу, не пародия, это мое зрение…». Человек

Д. И. Хвостов: «…Надеюсь, -может быть, в числе стихов моих Внушенный музами один найдется стих; Быть может, знатоки почтут его хвалами, Украсят гроб певца приятели цветами, И с чувством оценят не мыслей красоту, Не обороты слов, но сердца простоту».

Замечательно примечание Хвостова к вішеприведенному стихотворению: «Последние стихи сего Послания весьма дурно переведены у г. Сент-Мора. В них сказано, будто бы я по собственному признанию дурной поэт, но зато добрый человек».

Насмешки — насмешками, графоманство — графоманством, но человеческие качества Хвостова заслуживают отдельного упоминания. Как вы уже, наверное, догадались из вышесказанного, наш граф был незлоблив и отходчив, что в сочетании с завышенными амбициями о чем-то да говорит. Хвостов вообще был добр, отзывчив, и во всем, что не касалось стихов, чрезвычайно скромен (вспомним, что его любил Суворов, хотя злые языки и приписывали подобную любовь «экстравагантности» великого полководца). Граф уважал науку, помогал митрополиту Евгению в издательстве словаря и, как истинный академик, кропотливо собирал сведения о русских писателях.

Здесь трудно умолчать об одном забавном анекдоте, связанном с Российской Академией. «А сколько считается теперь всех членов?» — спросил как-то Державин Петра Ивановича Соколова. «Да около шестидесяти», — отвечал секретарь Академии. «Неужто нас такое количество? — сказал удивленный Шишков. - Я думал, что гораздо менее». «Точно так; но из них, как Вашему Превосходительству известно, находится налицо немного: одни в отсутствии, другие избраны только для почета, а некоторые…». «Не любят грамоты», — подхватил Хвостов.

Графоманство Хвостова (читай, любовь к поэзии) было чисто и бескорыстно. Именно благодаря таким людям и существует та поэтическая среда, в унавоженной почве которой растут поэтические цветы. Постмодернистские игры со словом «графоман» давно уже стерли его первоначальный смысл. Применительно к графу Хвостову сей термин должен означать лишь бескорыстную (мало того, очень расточительную) любовь к поэзии малоспособного к ней человека. Именно малоспособного, ибо посредственным Хвостова не назовешь — посредственность не могла бы так веселить Пушкина. Как писал в своем «Дневнике» В. К. Кюхельбекер, «в дурном и глупом, когда оно в величайшей степени, есть свой род высокого, sublime de betise, то, что Жуковский называл „чистою радостью“, говоря о сочинениях Хвостова».

Но самым точным и замечательным образом отозвался о графоманстве Хвостова великий историк Карамзин в письме к Дмитриеву: «Я смотрю с умилением на графа Хвостова… на его постоянную любовь к стихотворству… Это редко и потому драгоценно в моих глазах… он действует чем-то разительным на мою душу, чем-то теплым и живым. Увижу, услышу, что граф еще пишет стихи, и говорю себе с приятным чувством: «Вот любовь, достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет».

Большего добавить трудно.